Моцарта решительно отрицали возможность этого преступления, вопрос до сих пор все же остается не решенным окончательно.
Пушкин считал факт отравления Моцарта его другом Сальери установленным и психологически вполне вероятным. В заметке о Сальери (1833) (см. т. 6) Пушкин пишет: «В первое представление «Дон-Жуана», в то время когда весь театр, полный изумленных знатоков, безмолвно упивался гармонией Моцарта, раздался свист — все обратились с негодованием, и знаменитый Салиери вышел из залы — в бешенстве, снедаемый завистью... Некоторые немецкие журналы говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении — в отравлении великого Моцарта. Завистник, который мог освистать «Дон-Жуана», мог отравить его творца».
Сальери, учитель Бетховена и Шуберта, был хорошо известен во времена Пушкина как выдающийся композитор. Он славился своей принципиальностью в вопросах искусства. Познакомившись с произведениями оперного реформатора Глюка, стремившегося превратить опору из блестящего концерта в костюмах и декорациях в подлинную драму и музыку ее из собрания виртуозных эффектов, дающих возможность певцам щегольнуть красотой и техникой голоса 1) , — в художественное выражение глубоких и серьезных чувств и переживаний, — молодой Сальери решительно изменил свою старую манеру и сделался последователем оперной реформы Глюка. Он дружил с Бомарше, автором либретто его оперы «Тарар». Бомарше в печати выражал восхищение серьезным, ответственным отношением Сальери к своей задаче оперного композитора: «...он имел благородство, — писал Бомарше, — отказаться от множества музыкальных красот, которыми сверкала его опера, только потому, что они удлиняли пьесу и замедляли действие...»
Пушкин рисует зависть, как страсть, охватившую человека, который привык ко всеобщему уважению и сам считает себя благородным.
Нет! никогда я зависти не знал...
Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда-нибудь завистником презренным?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Никто! А ныне — сам скажу — я ныне завистник...