В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту. Он был до того ХУДО ОДЕТ, ЧТО ИНОЙ, ДАЖЕ И ПРИВЫЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК, ПОСОВЕСТИЛСЯ БЫ ДНЕМ ВЫХОДИТЬ В ТАКИХ ЛОХМОТЬЯХ НА УЛИЦУ. Впрочем, квартал был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною фигурой. Но СТОЛЬКО ЗЛОБНОГО ПРЕЗРЕНИЯ УЖЕ НАКОПИЛОСЬ В ДУШЕ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА, ЧТО, НЕСМОТРЯ НА ВСЮ СВОЮ, ИНОГДА ОЧЕНЬ МОЛОДУЮ, ЩЕКОТЛИВОСТЬ, ОН МЕНЕЕ ВСЕГО СОВЕСТИЛСЯ СВОИХ ЛОХМОТЬЕВ НА УЛИЦЕ. Другое дело при встрече с иными знакомыми или с прежними товарищами, с которыми вообще он не любил встречаться... А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: "Эй ты, немецкий шляпник!" - и заорал во все горло, указывая на него рукой, - молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу. ШЛЯПА ЭТА БЫЛА ВЫСОКАЯ, КРУГЛАЯ, ЦИММЕРМАНОВСКАЯ, НО ВСЯ УЖЕ ИЗНОШЕННАЯ, СОВСЕМ РЫЖАЯ, ВСЯ В ДЫРАХ И ПЯТНАХ, БЕЗ ПОЛЕЙ И САМЫМ БЕЗОБРАЗНЕЙШИМ УГЛОМ ЗАЛОМИВШАЯСЯ НА СТОРОНУ. НО НЕ СТЫД, А СОВСЕМ ДРУГОЕ ЧУВСТВО, ПОХОЖЕЕ ДАЖЕ НА ИСПУГ, ОХВАТИЛО ЕГО.