Войдя в комнату, доктор скинул с себя пальто и,
оставшись в старомодном, довольно поношенном сюртуке, подошел к Елизавете Ивановне. Она даже не подняла головы при его приближении.
Елизавета
Ивановна лежала на постели рядом со своей больной дочерью, зарывшись лицом в грязные, замаслившиеся подушки.
Иногда с верхней ветки срывался кусочек снега, и слышно было, как он шуршал, падая и цепляясь за другие ветви.
Выйдя на улицу, он пошел бесцельно вперед.
В это время в коридоре послышались чьи-то неуверенные шаги и шуршание
руки, отыскивающей в темноте дверь.
Машинально он свернул в калитку и,
пройдя длинную аллею лип, занесенных снегом, опустился на низкую садовую
скамейку.
В необыкновенном лице незнакомца было что-то до того спокойное и
внушающее доверие, что Мерцалов тотчас же без малейшей утайки, но страшно
волнуясь и спеша, передал свою историю.
Незнакомец слушал, не перебивая его ни словом, и только все
пытливее и пристальнее заглядывал в его глаза, точно желая проникнуть в
самую глубь этой наболевшей, возмущенной души.
Испуганные долгим отсутствием отца и неподвижностью матери, они
плакали, размазывая слезы по лицу грязными кулаками и обильно проливая их
в закопченный чугунок.
Окончив это занятие и изобразив внизу какой-то
своеобразный крючок вместо подписи, он встал, прикрыл написанное чайным
блюдечком и сказал: