Автор рассказывает, как он со своими спутниками шел по дороге, а рядом в молодом березовом лесу косили, косили и пели. Это было давным-давно, и та жизнь уж не вернется вовек. Они косили и пели, а весь березовый лес с его цветами и запахами откликался им. Лес подхватывал их песню так же свободно и легко, как пели они.
Они были «дальние», «рязанские». Небольшой группой проходили по орловским местам, помогая сенокосам и продвигаясь дальше, в степь, на заработки. Они были как-то стариннее и добротнее, чем наши, — в обычае, в повадке, в языке, — опрятней и красивей одеждой, своими мягкими кожаными бахилами и белыми, ладно увязанными онучами, чистыми портками и рубахами, с красными, кумачовыми воротами и такими же ластовицами.
Они по-особому заходили на работу. Пили из жбанов родниковую воду, как пьют только здоровые русские батраки. Одновременно пускали косы и косили играючи, ровной чередой. Поразил их ужин. Они ложками таскали из чугуна сваренные мухоморы. Смеялись и говорили, что они сладкие, чистая курятина!
Теперь они пели. Главная прелесть этой песни заключалась в том, «что все мы были дети своей родины и были все вместе, и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была (уже не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, это наш общий дом была — Россия, что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох березовом лесу».
И косцы, и слушатели их пения были счастливы. И не вернуть того времени: «...иссохла Мать - Сыра - Земля, иссякли животворные ключи - и настал конец, предел Божьему прощению».