С первых строк романа о Раскольникове читатель погружается в разгадывание некой двуединой тайны: что и как собирается свершить герой и чем больна его душа, какие проблемы духа пытается он разрешить. Встреча с Мармеладовым, чтение письма матери, сон об избиении лошади показывают глубину страданий и интенсивность размышлений Раскольникова, которые то укрепляют его намерение, то вдруг отталкивают от страшной и отвратительной мысли. А тем временем Раскольников обдумывает детали будущего преступления, которое все еще остается не названным («это») и посещает процентщицу, чтобы сделать свою «.пробу». Только в конце пятой главы, когда и подготовка к преступлению, и внутренняя борьба Раскольникова достигают предела, и когда сам он, будущий убийца, возвращается домой, «как приговоренный к смерти», в повествовании впервые возникает точное определение: «такая-то старуха, на которую готовится покушение»
Для Достоевского характерен не просто авантюрный, а криминальный сюжет, ибо социальные, идейные, психологические противоречия, доведенные в его романах до крайности, герой пытается разрешить, вернее, взорвать единоличным отчаянным бунтом – преступлением. Все моменты, все повороты в истории преступления или его раскрытия исполнены глубокого психологического, нравственного смысла. Гениальной формулой такого нерасторжимого единства было название романа «Преступление и наказание». (Мы уже говорили о том, что тема наказания нравственного возникает в романе задолго до преступления)
Русские декаденты, в первую очередь Д. Мережковский и Лев Шестов, легко доказали несостоятельность наивно-моралистического толкования «Преступления и наказания». Оно опровергалось самим текстом романа, теми тонкими, гибкими и диалектичными речами, в которых Раскольников сам, по воле автора, выражал свою идею. К тому же наивно-моралистическая и наивно-религиозная дидактика не могла объяснить всемирно-исторического значения «Преступления и наказания». Она снижала художественное достоинство романа, низводя мастерство Достоевского в лучшем случае до мастерства психологического анализа, хотя сам-то Достоевский неоднократно и совершенно недвусмысленно доказывал, что психология сама по себе не в состоянии поднять искусство до гениальной высоты.
Предлагая Каткову свой не написанный еще роман, Достоевский осторожно и отчасти даже двусмысленно характеризовал его как антинигилистический, как такой, который ни в чем не может, противоречить направлению «Русского вестника». В литературе о Достоевском нет недостатка в антинигилистических толкованиях «Преступления и наказания». Иногда его просто называют самым крупным и единственно художественным антинигилистическим романом, ставя его таким образом в ряд со «Взбаламученным морем» Писемского, с «Некуда» и «На ножах» Лескова. Достоевский, писал Н. Страхов, «взял натуру более глубокую, приписал ей более глубокое уклонение от жизни, чем другие писатели, касавшиеся нигилизма». «Автор взял нигилизм в самом крайнем его развитии, в той точке, дальшекоторой уже почти некуда иОднако .«Преступление и наказание» слишком явно не влезало в антинигилистический ряд, и образ Раскольникова слишком явно выделялся па фоне образов нигилистов, созданных даже Писемским или Лесковым. Тогда, особенно в школьном и университетском преподавании, «Преступление и наказание» стали толковать в обыденно-моралистическом смысле, с церковно-христианским оттенком: с Раскольниковым произошло «нравственное чудо». Раскольников убил, но в нем заговорила совесть, он покаялся и принял каторгу, как наказание за грех, с тем чтобы очиститься страданием; покаяние и наказание и привели его от греховной индивидуальной гордыни к покорности, к преклонению перед положительным государственным и церковным законом.
Удачи!)