Клод начал громким голосом:
— Все вы знаете, что Альбен был мне братом. Мне мало той еды, которую
я здесь получаю. Даже когда я прикупаю хлеба на свои заработанные
гроши, мне все равно нехватает. Альбен делился со мной своей порцией.
Сперва я полюбил его за то, что он кормил меня, а потом за то, что
он любил меня. Старший надзиратель господин Д. разлучил нас. То, что
мы были вместе, нисколько ему не мешало, но он злой человек, и ему
доставляет удовольствие мучить других. Много раз я просил его вернуть
Альбена. Все вы знаете, что он отказался выполнить мою просьбу. Я дал
ему срок до четвертого ноября.
За это он посадил меня в карцер. Тем временем я судил его
и приговорил к смерти. Сегодня четвертое ноября. Через два часа он будет
здесь на обходе. Предупреждаю вас, что я убью его. Что вы на это
скажете?
Все молчали.
Тогда Клод заговорил снова. Говорил он с необычайным красноречием,
которое, впрочем, было ему свойственно. Он заявил, что отлично сознает,
какое ужасное преступление собирается совершить, но что считает себя
правым. Он взывал к совести восьмидесяти одного вора, внимавших ему,
и сказал следующее:
Что он доведен до полного отчаяния;
что он вынужден сам совершить правосудие, ибо другого выхода нет;
что за жизнь начальника он, правда, должен отдать свою жизнь, но что он готов пожертвовать ею ради правого дела;
что свое решение он обдумывал целых два месяца и пришел к нему после зрелого размышления;
что руководит им, и в этом он уверен, отнюдь не чувство мести,
а справедливость, но если он ошибается, то просит ему об этом сказать
прямо;
что он честно предоставляет все свои доводы на суд людей, способных рассудить его по справедливости;
что он намерен убить г-на Д., но если кто-нибудь возразит против этого, он готов его выслушать.
В ответ раздался только один голос: кто-то сказал, что, прежде чем
убить, Клод должен в последний раз обратиться к старшему надзирателю
и попытаться его переубедить.
— Правильно, — согласился Клод, — так я и сделаю.
На больших стенных часах пробило восемь. Старший надзиратель должен был прийти ровно в девять.
Как только этот необычайный кассационный суд как бы утвердил
приговор, вынесенный Клодом, тот совершенно успокоился. Он разложил
на столе то, что у него еще оставалось из белья и одежды, весь свой
жалкий арестантский скарб, и, подзывая поочередно тех, кого он после
Альбена любил больше других, все им роздал. Только маленькие ножницы
он оставил себе.
Потом он простился со всеми. Некоторые плакали, и тем он ласково улыбался.
В этот последний час Клод в иные минуты был так спокоен и даже весел,
что многие из его товарищей стали надеяться, как они рассказывали
впоследствии, что он откажется от своего намерения. Он даже позабавился
тем, что задул ноздрей одну из немногих свечей, освещавших мастерскую.
У него оставались еще дурные замашки, которые чаще, чем следовало,
портили его врожденное благородство. Ничем нельзя было вытравить
из прежнего уличного мальчишки запаха сточных канав Парижа.Он обратил внимание на одного молодого арестанта, который,
побледнев, смотрел на него остановившимися глазами и дрожал от страха
в ожидании того, что сейчас произойдет.
— Полно, будь смелее, мальчуган, — ласково обратился к нему Клод, — ведь это минутное дело!
После того как Клод распределил свои вещи и попрощался с товарищами,
крепко пожав всем руки, он приказал прекратить тревожные разговоры,
доносившиеся из темных углов мастерской, и снова приняться за работу.
Все молча повиновались.
Мастерская, где происходили эти события, представляла собой длинную
прямоугольную комнату, окна которой находились на обеих продольных
стенах, а двери были расположены друг против друга на противоположных
сторонах. Станки стояли рядами вдоль окон, а скамейки — под прямым углом
к стене. Между двумя рядами станков оставалось свободное пространство,
которое длинным коридором тянулось через всю комнату от одной двери
к другой. По этому длинному, неширокому коридору и должен был пройти
старший надзиратель во время обхода. Он входил обыкновенно в дверь
с южной стороны и выходил в северную, осматривая рабочих, находившихся
справа и слева от него. Путь этот он проделывал всегда довольно быстро,
не останавливаясь.
Клод вернулся на скамью и принялся за работу, так же как Жак Клеман принялся бы за молитву.
Наступило тягостное ожидание. Роковой момент приближался. Раздался удар колокола, Клод произнес:
— Без четверти девять.
Он поднялся, медленно прошел по мастерской и, остановившись,
облокотился на угол станка, стоявшего с левой стороны, ближе других
к входной двери. Лицо его было совершенно спокойно и даже
доброжелательно.
Пробило девять. Дверь отворилась. Старший надзиратель вошел.
В мастерской наступило мертвое молчание. Начальник по обыкновению шел
один. Его лицо, как всегда, выражало веселое самодовольство,
самоуверенность и бессердечие; не заметив Клода, неподвижно стоявшего
слева от двери и державшего правую руку в кармане, он быстро прошел мимо
первых станков, неодобрительно покачивая головой, бормоча что-то себе
под нос, равнодушно поглядывая вокруг и не замечая, что все взоры
направлены на него, что все сосредоточены на одной ужасной мысли.