Н. Островский когда-то назвал стихи Пушкина благодеянием. И это - благодеяние свободы. Чувство свободы, может быть, самое удивительное, что рождает общение с Пушкиным. В "Памятнике" поэт сказал об этом, как о главной своей заслуге: ...что в мой жестокий век восславил я свободу...
Пушкин был близок к декабристам, их мысли и чувства питали молодую пушкинскую поэзию, а одно из первых своих произведений он прямо назвал "вслед Радищеву" - "Вольность". Все его творчество от первой до последней строчки есть восславление свободы: антикрепостническая "Деревня", но и фантастический, сказочный "Руслан" - свободная игра духовных сил свободного человека, предчувствие, по слову Белинского, нового мира творчества. Что же, в этом смысле "Руслана и Людмилу" можно назвать и называли "декабристской поэмой". А после 1825 года, после поражения первого у нас революционного выступления, уже "только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением. Поэты, живущие во времена безнадежности и упадка, не слагают таких песен..." (Герцен).
Однако поразительное ощущение свободы поэзия Пушкина несет не только там, где она о свободе говорит. Поэтому он всегда оставался в подозрении у "жестокого" века, и даже тогда, когда не создавал крамольных, по характеристике Александра I, "возмутительных" стихов. Пушкин - сама свобода. Какое преодоление ограниченности, какая освобожденность от эгоизма в этом признании:
Я вас любил: любовь еще, быть может.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Любой пушкинский образ бесконечно значителен. Вы помните "К***":
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты...
Пушкинское творчество-это творчество "по законам красоты", одно из высших проявлений самой сути человеческого творчества вообще. Не в этом ли разгадка уникального явления единственного у нас романа в стихах "Евгения Онегина", как "энциклопедии русской жизни" - прямое следствие "энциклопедизма" пушкинской души, пушкинского духа. Не в этом ли способность Пушкина к преодолению национальной ограниченности, своеобразный художественный интернационализм, названный Достоевским всемирной отзывчивостью: "В самом деле, в европейских литературах были громадной величины художественные гении - Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт. Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин.