Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
Привычкой жизни избалован,
Одним на время очарован,
Разочарованный другим,
Желаньем медленно томим,
Томим и ветреным успехом,
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье вечное души,
Зевоту подавляя смехом:
Вот как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.
X.
В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут - мигом утешался;
Изменят - рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора,
Спокойно дома засыпает
И сам не знает поутру,
Куда поедет ввечеру.
Заурядный человек, несомненно, смирился бы с таким существованием,
но Онегин незауряден: ему опротивела такая жизнь, или, как написал об
этом автор, “наскучил света шум”.
И даже не просто “наскучил”: “Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел”.
А вот это и есть главный симптом хандры. Хандра, по авторскому указанию,
следует за Евгением повсюду, “как тень или верная жена”, отравляя его
существование разъедающим душу неверием в ценностный смысл жизни