Я же рос, как дикое деревцо в поле, — никто не окружал меня
особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.
Отец также поверил
этому и делал иногда попытки заняться моим воспитанием, но попытки эти всегда
кончались неудачей.
Он все более убеждался, что я — дурной, испорченный
мальчишка, с черствым, эгоистическим сердцем, и сознание, что он должен, но не
может заняться мною, должен любить меня, но не находит для этой
любви угла в своем сердце, еще увеличивало его нерасположение.
Это решило исход дела; стало совершенно ясно, что в таком
положении мальчишка не мог драться, а я, конечно, был слишком великодушен,
чтобы воспользоваться его неудобным положением.
Валек указал мне моего отца с такой стороны, с какой мне
никогда не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моем
сердце струну сыновней гордости; мне было приятно слушать похвалы моему отцу,
да еще от имени Тыбурция, который «все знает»; но, вместе с тем, дрогнула в
моем сердце и нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием: никогда этот
человек не любил и не полюбит меня так, как Тыбурций любит своих детей.