Однажды мы с отцом отправились на охоту. Это было в начале зимы. На закате возле Орехового леса собака наконец-то взяла заячий след. Сюда, наверное, ещё на рассвете зверь отправился на лёжку. Мы подошли к опушке. Собака тотчас скрылась в гуще запорошенных снизу снегом деревьев, оцепенелых в вечерней стуже. — Станешь вот здесь, на дороге, — отец показал на ряды молодых сосёнок, которые полосой протянулись от леса по полю, вдоль бугра. Мороз крепчал. Он, видимо, сильно мешал работать гончей Альфе: из чащи редко-редко доносился её певучий голос. «Динь!» — точно сильно натянутая струна разрывалась в стылом студёном воздухе. И снова надолго ни звука, ни шороха. Стоять на месте, переминаться, утаптывать под собой снег надоело. К тому же я начал замерзать: ноги мёрзли, мороз пробирался за воротник, подкрадывался к телу через рукава. Отец куда-то скрылся. Мне, конечно, было известно, что русак под гончей ходит одним и тем же кругом. «Но даже если собака тотчас начнёт гон, — рассуждал я, — разве успеем мы засветло выбрать лаз и дождаться на кругу возвращения зверя?» И я зашагал вниз, вдоль опушки. «Ай-яй-яй!» — вдруг заголосило, запело, застонало в лесу. Это заливалась Альфа. Сломя голову я бросился вверх на взгорок. Колючий воздух распирал лёгкие. Я стремился снова занять пост, с которого только что малодушно дезертировал. Но не успел: на умятом мною «пятачке» стоял теперь отец. А мгновением позже мимо меня с прижатыми к серовато-рыжей шерсти чёрными кончиками ушей во весь опор проскакал на гору лобастый, долгожданный русак… Пусть живёт!