Никуда я, бывало, не ездил так
часто на охоти песни, что я тотчас невольно остановился и поднял голову. В
павильоне было два окна; но в обоих жалузи были спущены, и сквозь узкие
их трещинки едва струился матовый свет. Повторив два раза — vieni,
vieni, голос замер; послышался легкий звон струн, как бы от гитары,
упавшей на ковер, платье зашелестело, пол слегка скрипнул. Полоски света
в одном окне исчезли... кто-то изнутри подошел и прислонился к нему. Я
сделал два шага назад. Вдруг жалузи стукнуло и распахнулось; стройная
женщина, вся в белом, быстро выставила из окна свою прелестную голову и,
протянув ко мне руки, проговорила: «Sei tu?» 1
Я потерялся, не знал, что сказать, но в то же мгновение незнакомка с
легким криком откинулась назад, жалузи захлопнулось, и огонь в павильоне
еще более померк, как будто вынесенный в другую комнату. Я остался
неподвижен и долго не мог опомниться. Лицо женщины, так внезапно
появившейся передо мною, было поразительно прекрасно. Оно слишком быстро
мелькнуло перед моими глазами для того, чтобы я мог тотчас же запомнить
каждую отдельную черту; но общее впечатление было несказанно сильно и
глубоко... Я тогда же почувствовал, что этого лица я ввек не забуду.
Месяц ударял прямо в стену павильона, в то окно, откуда она мне
показалась, и, боже мой! как великолепно блеснули в его сиянии ее
большие, темные глаза! какой тяжелой волной упали ее полураспущенные
черные волосы на приподнятое круглое плечо! Сколько было стыдливой неги в
мягком склонении ее стана, сколько ласки в ее голосе, когда она
окликнула меня — в этом торопливом, но всё еще звонком шёпоте! Простояв
довольно долго на одном и том же месте, я, наконец, отошел немного в
сторону, в тень противоположной ограды, и стал оттуда с каким-то глупым
недоумением и ожиданием поглядывать на павильон. Я слушал... слушал с
напряженным вниманием... Мне то будто чудилось чье-то тихое дыхание за
потемневшим окном, то слышался какой-то шорох и тихий смех. Наконец,
раздались в отдалении шаги... они приблизились; мужчина такого же почти
роста, как я, показался на конце улицы, быстро подошел к калитке подле
самого павильона, которой я прежде не заметил, стукнул, не оглядываясь,
два раза железным ее кольцом, подождал, стукнул опять и запел
вполголоса: «Ecco ridente...» 2
Калитка отворилась... он без шуму скользнул в нее. Я встрепенулся,
покачал головой, расставил руки и, сурово надвинув шляпу на брови, с
неудовольствием отправился домой. На другой день я совершенно напрасно и
в самый жар проходил часа два по улице мимо павильона и в тот же вечер
уехал из Сорренто, не посетив даже Тассова дома.Пусть же теперь вообразят
читатели то изумление, которое внезапно овладело мной, когда я в степи, в
одной из самых глухих сторон России, услыхал тот же самый голос, ту же
песню... Как и тогда, теперь была ночь; как и тогда, голос раздался
вдруг из освещенной незнакомой комнатки; как и тогда, я был один. Сердце
во мне сильно билось. «Не сон ли это?» — думал я. И вот раздалось снова
последнее: Vieni... Неужели растворится окно? неужели в нем покажется
женщина? Окно растворилось. В окне показалась женщина. Я ее тотчас
узнал, хотя между нами было шагов пятьдесят расстояния, хотя легкое
облачко заволакивало луну. Это была она, моя соррентская незнакомка. Но
она не протянула вперед, по-прежнему, свои обнаженные руки: она тихо их
скрестила и, опершись ими на окно, стала молча и неподвижно глядеть
куда-то в сад. Да, это была она, это были ее незабвенные черты, ее
глаза, которым я не видал подобных. Широкое белое платье облекало и
теперь ее члены. Она казалась несколько полнее, чем в Сорренто. Всё в
ней дышало уверенностью и отдыхом любви, торжеством красоты, успокоенной
счастием. Она долго не шевелилась, потом оглянулась назад, в комнату,
и, внезапно выпрямившись, три раза громким и звенящим голосом
воскликнула: «Addio!» 3
Далеко, далеко разнеслись прекрасные звуки, и долго дрожали они, слабея
и замирая над липами сада, и в поле за мною, и повсюду. Всё вокруг меня
на несколько мгновений наполнилось голосом этой женщины, всё звенело ей
в ответ, — звенело ею. Она закрыла окно, и через несковертак, протянул ему его опять, — возьми, возьми на чай.
— Много благодарны, — отвечал мне Лукьяныч, спокойно улыбнувшись. — Не нужно; пожгорят, как у кота. «Что тебе?юсь, я не мог без
тайного, суеверного страха смотреть на этот дряхлый дом... Через месяц я
уехал из деревни; и понемногу все эти ужасы, эти таинственные встречи
вышли у меня из головы. Это воопщем весь текст