У Ахматовой встречаются стихи, которые \"сделаны\"
буквально из обихода, из житейского немудреного быта — вплоть до
позеленевшего рукомойника, на котором играет бледный вечерний луч.
Невольно вспоминаются слова, сказанные Ахматовой в старости, о том, что
стихи \"растут из сора\", что предметом поэтического воодушевления и
изображения может стать даже пятно плесени на сырой стене, и лопухи, и
крапива, и сырой забор, и одуванчик. Самое важное в ее ремесле —
жизненность и реалистичность, способность увидеть поэзию в обычной жизни
— уже было заложено в ее таланте самой природой.
И как, кстати, характерна для всей ее последующей лирики эта ранняя строка:
Сегодня я с утра молчу,
А сердце — пополам...
Недаром, говоря об Ахматовой, о ее любовной лирике, критики
впоследствии замечали, что ее любовные драмы, развертывающиеся в стихах,
происходят как бы в молчании: ничто не разъясняется, не комментируется,
слов так мало, что каждое из них несет огромную психологическую
нагрузку. Предполагается, что читатель или должен догадаться, или же,
что, скорее всего, постарается обратиться к собственному опыту, и тогда
окажется, что стихотворение очень широко по своему смыслу: его тайная
драма, его скрытый сюжет относится ко многим и многим людям.
Так и в этом раннем стихотворении. Так ли нам уж важно, что именно
произошло в жизни героини? Ведь самое главное — боль, растерянность и
желание успокоиться хотя бы при взгляде на солнечный луч, — все это нам
ясно, понятно и едва ли не каждому знакомо. Конкретная расшифровка лишь
повредила бы силе стихотворения, так как мгновенно сузила бы,
локализовала его сюжет, лишив всеобщности и глубины. Мудрость
ахматовской миниатюры, чем-то отдаленно похожей на японскую хоку,
заключается в том, что она говорит о целительной для души силе природы.
Ее любовный стих, в том числе и самый ранний, печатавшийся на
страницах \"Аполлона\" и \"Гиперборея\", стих еще несовершенный
(\"первые робкие попытки\", — сказала Ахматова впоследствии), иногда
почти отроческий по интонации, все же произрастал из непосредственных
жизненных впечатлений, хотя эти впечатления и ограничивались заботами и
интересами \"своего круга\". Поэтическое слово молодой Ахматовой, автора
вышедшей в 1912 году первой книги стихов \"Вечер\", было очень зорким и
внимательным по отношению ко всему, что попадало в поле ее зрения.
Конкретная, вещная плоть мира, его четкие материальные контуры, цвета,
запахи, штрихи, обыденно обрывочная речь — все это не только бережно
переносилось в стихи, но и составляло их собственное существование,
давало им дыхание и жизненную силу.
При всей нераспространенности первых впечатлений, послуживших
основой сборника \"Вечер\", то, что в нем запечатлелось, было выражено и
зримо, и точно, и лаконично. Уже современники Ахматовой заметили, какую
необычно большую роль играла в стихах юной поэтессы строгая, обдуманно
локализованная житейская деталь. Она была у нее не только точной. Не
довольствуясь одним определением какой-либо стороны предмета, ситуации
или душевного движения, она подчас осуществляла весь замысел стиха, так
что, подобно замку, держала на себе всю постройку произведения.
Не любишь, не хочешь смотреть?
О, как ты красив, проклятый!
И я не могу взлететь,
А с детства была крылатой.
Мне очи застит туман,
Сливаются вещи и лица,
И только красный тюльпан,
Тюльпан у тебя в петлице.
Не правда ли, стоит этот тюльпан, как из петлицы, вынуть из стихотворения, и оно немедленно померкнет!..
Ослепительный и надменный, маячащий на самом уровне ее глаз, он
один высокомерно торжествует в пустынном и застланном пеленою слез,
безнадежно обесцветившемся мире. Ситуация стихотворения такова, что не
только героине, но и нам, читателям, кажется, что тюльпан не \"деталь\" и
уж, конечно, не \"штрих\", а что он — живое существо, истинный,
полноправный и даже агрессивный герой произведения, внушающий нам некий
невольный страх, перемешанный с полутайным восторгом и раздражением.
У иного поэта цветок в петлице так и остался бы более или менее
живописной подробностью внешнего облика персонажа, но Ахматова не только
вобрала в себя изощренную культуру многосмысленных значений, развитую
ее предшественниками — символистами, в частности их умение придавать
жизненным реалиям безгранично расширяющийся смысл, но и, судя по всему,
не осталась чуждой и великолепной школе русской психологической прозы, в
особенности романа (Гоголь, Достоевский, Толстой).
Ее так называемые вещные детали, скупо поданные, но отчетливые
бытовые интерьеры, смело введенные прозаизмы, а главное, та внутренняя
связь, какая всегда просвечивает у нее между внешней средой и потаенно
бурной жизнью сердца, — все живо напоминает русскую классику. Классику
не только романную, но и новеллистическую, не только прозаическую, но и
стихотворную (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, позднее — Некрасов