Чем дальше от начала и конца войны, тем болше осознаем мы величие народного повига. И тем больше — цену победы. Вспоминается первое сообщение об итогах войны: семь миллионов погибших. Потом надолго войдет в оборот другая цифра: двадцать миллионов погибших. Совсем недавно уже названо уже двадцать семь миллионов. А сколько исколеченных, изломанных жизней? Сколько несостоявшихся счастий, сколько нерожденных детей, сколько слез материнских, отцовских, вдовьих, детских было пролито?
Особо следует сказать о жизни на войне. Жизни, которая, естественно, включает в себя бои, но только к боям не сводится. Главную неимоверную трудовую часть составляет быт войны. Об этом рассказывает Вячеслав Кондратьев в повести «Сашка», которую «можно было назватьглубочайшим сущностным трагическим прозаизмом войны. 1943 год. Бои надо Ржевом. С хлебом плохо. Нет курева. Нет боеприпасов. Грязь. Через всю повесть проходит основной мотив: битая-перебитая рота.
Почти сосвсем не тосталось однополчан дальневосточников. Из ста пятидесяти человек в роте осталось шестнадцать. „Все поля в наших “ — скажет Сашка. Вокруг ржавая, набухшая красной кровью земля. Но бесчеловечность войны не смогла обесчеловечить Сашку. Вот он полез, чтобы снять с убитого немца валенки. „Для себя ни за что бы не полез, пропади попадом эти валенки! Но Рожкова жалко. Его пимы насквозь водой пропитались — и за лето не просушишь“.
Хочется выделить самый главный эпизод опвести — историю с племенными немцами, которого не может Сашка, выполняя приказ, пустить в расход. Ведь написано было в листовке: „Обеспеченна жизнь и возвращение после войны“. И Сашка обещал немцу жизнь: „Тех, кто спалил деревню, поджгателей этих стрелял бы Сашка безжалостно. Если б попались“.
А как в бебружиого? Очень много видел Сашка смертей за это время. Но цена человеческой жизни не уменьшилась от этого в его сознании. Лейтенант Володько скажет, когда услышит историю про пленного немца: „Ну, СашокЕты человекЕ“ А Сашка ответит просто: „Люди же мы, а не фашисты“. В бесчеловечной, кровавой войне человек остается человеком, а люди — людьми. Об этом и написана повесть: о страшной войне и сохраненной человечности.
Десятилетия, это минимум со дня ВОВ, не ослабели интересы общества к этому историческому событию. Время демократизма и гласности, осветившее светом правды многие страницы нашего прошлого, ставит перед историками и литераторами новые и новые вопросы. Не прнимая лжи, малейшей неточности, в показе истогрической наукой минувшей войны, её участник, писатель В. Астафьев сурово оценивает сделанное: „Ек тому что написаноо войне, я, как солдат никакого отношения не имею, я был совершенно на другой войнеЕПолуправда нас измучилаЕ“ Эти и подобные, возможно, и жесткие слова приглашают обратиться наряду с традиционными произведениями Юрия Бондарева, Василия Быкова, Виктора Богомола к романам Астафьев „Пастух и пастушка“, „Жизнь и судьба“ В.Гроссмана, повестям и рассказам Виктора Некрасова „В окопах Сталинграда“, К.Воробьева „Крик“, „Убиты под Москвой“, „Это мы, господи!“, В.Кондратьева „Сашка“ и другие.
Это мы, господи!» произведение такой художественной значимости, что, по словам В. Астафьева «Едаже в незавершенном виде… может и должно стоять на одной полке с русской классикой.» Мы ещё очень мнго не знаем о войне, об истинной цене победы. Пролизведение К. Воробьева рисуют такие события ВОВ, которые не до конца известны взрослому читателю и почти не знакомы школьнику. Герои повести Константина Воробьева «Этом ы, господи!» и повести «Сашка» Кондратьева очень близки по мирновозрению, возрасту, характеру, события обеих повестей происходят в одних и тех же местах, возвращают нас, говоря словами Кондратьева «в самое крошево войны», в самые кошмарные и бесчеловечные её страницы". Однако у Константина Воробьева другой, по сравнению с Кондратьевской повестью лик войны — плен. Об этом написано не так уж и много: «Судьба человека» М. Шолохова, «Альпийская баллада» В. Быкова, «Жизнь и судьба» Гроссмана. И во всех произведениях отношение к пленным неодинаково. Сыромухов, герой Воробьева 70-х годов, говорит, что за мучение плена надо выдавать бред, а его опоненнт Хлыкин с яростью отвечает: «Да, бред. „Блудный сын“ — получай и носи без првава снятия. И до сих пор многие воспринимают пленных как бледных сыновей и дочерей. В заглавии повести „Это мы, Господи!“ как-бы слышится голос — стон измученных: мы готовы к смерти, к тому, чтобы быть принятыми тобой, Господи. Мы прошли все круги ада, но свой крест несли до концпа, не потеряли в себе человеческое.» В заглавии и мысль о безмерном страдании, о том, что в этом страшном обличие полуживых существ, трудно узнать самих себя. О систее уничтожении людей-свидетелей нацистских преступлений, о злодеяниях с болью и ненавистью пишет К. Воробьев. Что давало силы бороться измученным, больным, голодным людям? Ненависть к врагам, безусловно, сильна, но она не основной фактор. Всё-таки главное — это вера в правду, добро и справедливость. А ещё — любовь к жизни.