12 августа я проснулся от того как меня
будил Карл Иваныч. Он ударил над самой моей головой хлопушкой. Я не хотел
вставать, но Карл принялся меня щекотать, и мне пришлось подняться. Вошел
дядька Николай — маленький, чистенький человечек, всегда серьезный, аккуратный,
почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши платья и обувь.
Володе сапоги, а мне покуда еще несносные башмаки с бантиками. И мы начали
одеваться. Когда все оделись,
Карл
Иваныч повел нас вниз — здороваться с матушкой. Матушка сидела в гостиной и
разливала чай; одной рукой она придерживала чайник, другою — кран самовара, из
которого вода текла через верх чайника на поднос. Перед роялем сидела моя
сестрица Любочка и розовенькими, только что вымытыми холодной водой пальчиками
с заметным напряжением разыгрывала этюды. Поздоровавшись со мною, maman взяла
обеими руками мою голову и откинула ее назад, потом посмотрела пристально на
меня и сказала:
— Ты плакал сегодня?
Я не отвечал. Она поцеловала меня в
глаза и по-немецки спросила:
— О чем ты плакал?
Когда она разговаривала с нами дружески,
она всегда говорила на том языке, который знала в совершенстве.
— Это я во сне плакал,
maman, — сказал я, припоминая со всеми подробностями выдуманный сон и
невольно содрогаясь при этой мысли.
— Ну, ступайте теперь к папе, дети,
да скажите ему, чтобы он непременно ко мне зашел, прежде чем пойдет на гумно.
Он стоял подле письменного стола и, указывая на какие-то конверты, бумаги и
кучки денег, горячился и с жаром толковал что-то приказчику Якову Михайлову,
который, стоя на своем обычном месте, заложив руки за спину, очень быстро и в
разных направлениях шевелил пальцами. Поздоровавшись, папа сказал, что будет
нам в деревне баклуши бить, что мы перестали быть маленькими и что пора нам
серьезно учиться.
— Вы уже знаете, я думаю, что я
нынче в ночь еду в Москву и беру вас с собою, — сказал он. — Вы
будете жить у бабушки, а maman с девочками остается здесь. И вы это знайте, что
одно для нее будет утешение — слышать, что вы учитесь хорошо и что вами
довольны. Мне очень, очень жалко стало матушку, и вместе с тем мысль, что мы
точно стали большие, радовала меня. По дороге наверх я забежал на террасу. У
дверей, на солнышке, зажмурившись, лежала любимая борзая собака отца — Милка.