Достоевский родился и воспитывался в Православной вере. Он никогда (даже в период революционной юности) не отрекался от нее. По отцовской линии он даже имел своим предком священника. Но тем не менее всю жизнь он трудно и долго шел к ясному исповеданию и проповеданию Православия. Он шел, как сам говорил, от «осанны мальчика» к новой «осанне» человека, прошедшего сквозь тьму всех сомнений и соблазнов.
Эта искушенность Достоевского делает его творчество неоценимым для нас — его поздних потомков. Даже порою кажется, что для нас-то он и писал, а не для своих современников, которые хотя и не замечали уже или презирали Святую Церковь, но все же не уничтожали ее.
И Лик Христов, и Имя Божие навсегда должны были изгладиться из памяти последних поколений.Таков был замысел «великой эпохи», и замысел исполнялся тщательно. Но вот во времена, когда нельзя было ни купить Библию, ни даже слышать о святых Отцах; когда за это можно было поплатиться свободой или жизнью, в это самое время к тысячам людей приходил со страниц своих романов «странный писатель», брал их за руку и вел. Он вел человека сквозь душные распивочные и скользкие лестничные клетки, через чердачные комнаты и бараки острога, но на самом деле он вел их сквозь скользкие закоулки сомнений, сквозь тьму их неверия. На свет. Ко Христу.
Внезапно, как друг Жениха, Достоевский устраивал эту встречу. Эта встреча — одновременно и Суд, и Царство. Вытащенные гением Достоевского из своей скорлупы на свет Божий, читатели, как на Суде, расходятся на две стороны. Только не на «десную» и «шуюю», а на «вперед» и «назад». Шагнувший вперед, как прозревший евангельский слепец, говорит: Верую, Господи! (Ин. 9, 38). Иной не шагает вперед, а бросается прочь с библейским криком: Доколе Ты не отойдешь от меня, доколе не дашь мне проглотить слюну мою? (Иов. 7, 19). Для убежавших Достоевский становится символом угрюмого и занудного человека, который мешает жить. А для первых Федор Михайлович становится поистине дорог и любим. Не за красоты стиля, не за изящность мыслей, а за то, что благодаря ему еще для одной души произошло событие, о котором сказано, что оно — «единое на потребу».
Достоевский для меня оказался наиболее талантливым пропагандистом и толкователем христианства среди русских светских писателей ХІХ века. Некоторые абзацы из «Идиота» наполнены таким пронзительным ощущением присутствия Бога, что их невозможно не прочесть вслух всякому, кто находится рядом, чтобы разделить радость этого ощущения…
Очень хочу, чтобы нынешние популярные православные писатели чаще читали Достоевского. И писали бы так же — без патоки, елея и инфантильной наивности. Всякий раз, натыкаясь на очередную неуклюжую попытку «православной пропаганды», вспоминаю слова Модсли, героя романа Роберта Шекли «Координаты чудес»: «Но есть и более простая причина, чтобы избегать религии… — Стиль. Напыщенный, увещевающий, болезненно-слащавый, покровительственный, искусственный, скучный, насыщенный смутными образами или громкими лозунгами, пригодный только для чувствительных старых дам или малокровных детишек. Нет, в церкви я Бога не найду, даже если и пойду туда. У этого старого джентльмена слишком много вкуса и твердости, слишком много гордости и гнева. Не могу поверить, что он в церкви, и точка. А зачем я пойду туда, где Бога нет?» — А вот в произведениях Достоевского Бог есть. Точно есть. Ощущаемо есть.
Первая встреча с Достоевским произошла лет в двенадцать, и эта встреча была насколько случайной, настолько и промыслительной. Это был роман «Бедные люди». Дождливый чердачно-подвальный Петербург, мечтательные романтики и кроткие целомудренные барышни, так по-новому для меня говорящие о сложности человеческих взаимоотношений, о житейских трудностях, о пороке и добродетели…
Это было открытие. Открытие, настолько потрясшее меня, что я помню силу его переживания до сих пор. После той, «случайной», книги постепенно были прочитаны другие произведения писателя, уже из собрания сочинений. И каждый раз — словно приподнимаются шоры повседневности, земной обыденности, появляется вопрос: зачем я живу? В этом, наверно, главная заслуга Достоевского: он подвигает человека к главному вопросу — о смысле его существования.
Один мой знакомый считает, что Достоевский нужен человеку на определенном этапе — этапе поиска. Наверно, так и есть. Сейчас я уже не читаю его книг, «Бесов» так и не смогла осилить: до прихода в Православие не успела, теперь — не могу. Но испытываю глубокую благодарность великому писателю. Оглядываясь назад, я понимаю, что его книги были одной из ступенек на лестнице, ведущей в Церковь. Ворвавшись в мою жизнь, Федор Михайлович вел меня по ней, пока не привел к Евангелию. Достоевский не просто «оставил след в моей жизни» — он въелся в мое сердце, глубоко, навсегда, словно бы сроднился с моей душой.
Было и еще несколько знаменательных событий, из которых видно участие писателя в моей судьбе, и это уже сравнимо с действием святых. Но события эти — слишком личные, поэтому о них умолчу.