Радушие семьи Житковых изумляло меня. Оно выражалось не в каких-нибудь
слащавых приветствиях, а в щедром и неистощимом хлебосольстве. Приходили
какие-то молчаливые, пропахшие махоркой, явно голодные люди, и их без
всяких расспросов усаживали вместе с семьёю за длинный, покрытый
клеенкой стол и кормили тем же, что ела семья. А пища у нее была
простая, без гурманских причуд: каша, жареная скумбрия, вареная
говядина. Обычно обедали молча и даже как будто насупленно, но за
чаепитием становились общительнее, и тогда возникали бурные споры о Льве
Толстом, о народничестве. Кроме литературы, в семье Житковых любили
математику, астрономию, физику. Смутно вспоминаю какие-то
электроприборы в кабинете у Степана Васильевича. Помню составленные им
учебники по математике; они кипой лежали у него в кабинете. Очень
удивляли меня отношения, существовавшие между Степаном Васильевичем и
его сыном Борисом: то были отношения двух взрослых, равноправных людей.
Борису была предоставлена полная воля, он делал что вздумается - так
велико было убеждение родителей, что он не употребит их доверия во зло. И
действительно, он сам говорил мне, что не солгал им ни разу ни в чем.
Раньше я никогда не видывал подобной семьи и лишь потом, через несколько
лет, убедился, что, в сущности, то была очень типичная для того времени
русская интеллигентская трудовая семья, щепетильно честная, чуждая
какой бы то ни было фальши, строгая ко всякой неправде. Живо помню, с
каким восхищением я, тринадцатилетний мальчишка, впитывал в себя ее
атмосферу.