«…Когда меня, мама, закрыли в одиночную камеру, я увидел решетку с “ресничками” типа жалюзи, грязные стекла, сквозь которые пробивался мутный свет, пожелтевшую парашу в углу, железные нары и сбитый в комки старый матрац… Потом обвёл взглядом забрызганные бугорками цемента серые стены, напоминающие поверхность луны или дно вулканного кратера, чтобы на них нельзя было писать, я все же нацарапал над моим тюремным лежбищем крест… Став на колени, прошептал: “Господи, если Ты есть, а я знаю, что Ты есть, прости и спаси меня!..” И горячие слезы полились тогда из моих глаз…
Это было восемь лет назад. А сейчас, мама, наступили покаянные дни Великого поста. Так совпало, что освобожусь я через 40 дней, накануне Пасхи. Я уже не могу спать по ночам, хотя стараюсь нагрузить себя в нашей столярке до изнеможения. Засыпаю уставшим, но через пару часов открываю глаза и до утра не сплю. Сижу в курилке, читаю, или лежу с закрытыми глазами. Вижу наш дом, железную крышу, которую мы красили с отцом, наш сад, стол под яблоней, накрытый для нас, сирень и мушмулу в углу у забора, где мы просиживали с сестренкой, объедаясь сиреневыми ягодами… И первое, что я сделаю, когда вернусь, посажу яблоньку – белый налив – пусть будет память о моем освобождении.
А недавно приезжал ко мне Витя, мой потерпевший. Мы с ним переписываемся давно, я вырезал для него подарок из липы: пещеру, каменный гроб, в который был положен Христос, и фигурку Самого Христа, выходящего из пещеры со знаменем воскресения в руках, двух Ангелов по бокам и воинов, упавших на лица от страха.
Ты знаешь, мама, для человека в одиночестве и испытании самый верный друг – его память, она же и палач. Два года вставала предо мной картина: парк, мы, пьяные, останавливаем паренька с рюкзаком на спине и отбираем у него деньги. А он бежит за нами, плачет и кричит: “Отдайте деньги, отдайте деньги!..” Это одинокая мать в деревне дала ему на дорогу, чтоб он ехал в город учиться в техникуме. А мы развернулись тогда, подождав, и били паренька наотмашь. А когда он упал, добивали ногами… А он, закрыв лицо руками, все повторял: “Отдайте деньги…” И мы потом сидели на травке под весенним солнышком, подло пили вино, купленное за деньги Витьки, и бахвалились друг пред другом, как мы “накрыли этого гоптика…” Какой скотиной был я, мама!..
Первые четыре года я жил “по понятиям”. У нас образовалась “семья” из четверых урок, таких как я. Варили чифир, хмыряли, курили, играли в карты, кололи наколки и строили планы нашего «будущего», как грамотно заняться воровством. Вор в тюрьме – это авторитет. И мне казалось, что краше воровской жизни быть ничего не может. Я уже не плакал и не рисовал крест, и не ставил иконку у постели в нашей тюремной казарме. Я получал твои письма, в которых ты меня умоляла сходить в тюремный храм, исповедоваться и причаститься. Но мне было стыдно перед пацанами, мы считали всех заключенных, посещающих церковь, лохами безвольными.
Это длилось четыре года, пока я не встретил отца Павла – веселого, с искристым зажигающим взглядом, шутливо и приветливо общающегося с нашими угрюмыми мужиками. Он посмотрел на меня в нашем актовом зале, где шел какой-то концерт местной самодеятельности, и спросил: “Ну, а ты петь умеешь?” Я играл на гитаре, но тусоваться в клубе было ниже моего достоинства. “Зайди ко мне как-нибудь в церковную каптерку, я дам тебе кассету послушать”, – приветливо сказал он. И я зашел. Была осень, и за высокой стеной нашей колонии я видел улетающих птиц. И небо было необыкновенно синим, высоким, прекрасным. В трещинах асфальта нашего плаца для построения желтела трава… И одинокий осенний листок трепетал на ветру…
Я пошел к отцу Павлу, он угостил меня чаем и говорил о чем-то будничном, о своей «лошадке» – старенькой «Шкоде», которую приобрел после рукоположения 10 лет назад, о том, что барахлит карбюратор, а тормозные колодки стираются, и резина лысая, и нужно «лошадку подковать на лето». И как-то легко мне стало. Я думал, что он станет мне читать какие-то религиозные нотации, поучать уму-разуму. Он просто шутил и ни о чем не спрашивал. А на прощанье вручил мне диск с песнями отца Романа Матюшина.
Вечером, после работы, мне было очень грустно, не хотелось идти в курилку, «базарить», я был один в нашем кубрике, поставил кассету отца Павла в наш «семейный» приемник и услышал:
…Если глаза затуманились влагой,