История старухи, помещённая между двумя
легендами, провоцирует на сопоставление
самой героини и персонажей её “сказок”.
Однако связь не настолько прямая, как
может показаться. Любопытно, но Изергиль
быстрее узнаёт в тени, падавшей от клочка
облака, Ларру, чем её юный собеседник:
“Ты слеп больше меня, старухи. Смотри —
вон, тёмный, бежит степью”. В конце же
сказки о Ларре в возвышенном,
угрожающе-осуждающем тоне рассказчицы
слушатель подмечает “боязливую, рабскую
ноту”. Почти суеверный ужас вызывает у
старухи судьба того, кто был поражён за
гордость. Искры в степи от сердца Данко,
напротив, видит не Изергиль, а рассказчик
(“Вон те, голубые? ” — “Я уж вот не вижу их
больше. Не могу я теперь многого видеть”).
Именно “молодому и сильному” и всем,
кому предстоит жить и “делать подвиги”,
важно помнить о сердце, “которое
однажды вспыхнуло огнём”.
Вопрос о том, куда подевались сильные и
красивые люди, — вот идеологический
центр рассказа, если угодно, его
“контрапункт”. Граница между
легендарными и реальными людьми в
сюжете о самой героине размывается;
возлюбленные Изергиль и та, “которую они
целовали”, воспринимаются как
принадлежность минувшего, в которое надо
“смотреть зорко”, ибо “теперь вот нет
ничего такого: ни дел, ни людей, ни сказок
таких, как в старину”. Иными словами,
богатыри не вы. Здесь вступает в свои
права романтическая поэтика. Временные
ориентиры намеренно или непроизвольно
деконкретизируются автором. Из
исторического вычленяется героическое,
укрупняется, лишается причинно-
следственных связей. Гуцулы (в
действительности, по свидетельству
исследователей, гайдуки-разбойники) ,
которые нападают на румын, война “с
турками за греков”, бунт поляков с
русскими приобретают статус не
исторических лиц и событий, а фактов
биографии, ярких поступков возлюбленных
Изергиль, превратившихся или
превращающихся, как она, в “тени”. Любить
подвиги, и уметь их сделать, и находить,
где это можно, — значит оставить в жизни
после себя свою “тень”, в отличие от тех
людей, кого жизнь пожирает “бесследно”. В
этом смысле и “тень” Ларры приобретает
позитивный смысловой оттенок: она
служит напоминанием о том, “что может
сделать Бог с человеком за гордость”.
А что же сама Изергиль? Это персонаж, в
каком-то смысле типологически близкий
своевольной Земфире, пламенной Кармен.
И всё же разница принципиальна: Изергиль
— старуха, чьи “сухие, потрескавшиеся
губы, заострённый подбородок с седыми
волосами на нём и сморщенный нос,
загнутый, словно клюв совы”, то ли
отталкивают, то ли как-то по-особому
привлекают. Горький предваряет
развёрнутым портретным описанием
рассказ Изергиль о её молодости, о том,
“сколько поцелуев взяла и дала” она своим
возлюбленным. Характерные портретные
детали имели место и ранее: “дрожащая
рука с кривыми пальцами”, “скрипучий
голос”. Теперь же голос становится
“хрустящим”, а описание лица и фигуры не
просто отражает естественную старость, но
как будто позволяет заглянуть за ту черту,
к которой подошла старая женщина и
которую давно перешагнули те, кого она
любила. “...При каждом движении старой
Изергиль можно было ждать, что сухая эта
кожа разорвётся вся, развалится кусками и
передо мной встанет голый скелет с
тусклыми чёрными глазами”, — рассказчик
слышит “преданья старины глубокой”, и
“древность” самой старухи в контрасте с
рассказом о том времени, когда она, “как
солнечный луч, живая была”, помогает
ощутить дух “мятежной жизни” под
аккомпанемент “мятежного шума” морских
волн.