Скорбные женские лица с лихорадочным блеском глаз, искушающие
сладострастной девственностью, сумрачные лбы осужденных на смерть,
лохмотья калек, бледные улыбки юродивых и сатанинский смех палачей,
руки, проклинающие и поднятые для благословения и повисшие в бессильном
отчаянии, взгляды, полные ненависти, страстной мольбы и страстного
ужаса, - и всегда толпа, всегда смятенность толпы, то ждущей кровавых
казней на тесных улицах древней Москвы, то вырастающей в варварское
полчище на сибирских , то воодушевленной подвигом на льдинах
суворовских Альп - вот Суриков!
Несомненно стихийный талант, прозревший темную сущность
восточнославянской стихии: ее роковое, грозное начало.
В задумчивых глазах его героинь - раздвоенность морального самосознания -
мучительное опьянение, которое Достоевский назвал "надрывом"... Они
стоят в толпе, и порывисто вглядываются в лица приговоренных на казнь и
шепчут суеверно молитвы; они никогда не улыбаются, хрупкие, красивые и
мятежные - страдальческие царевны, монахини теремов, в чарах сказки
прошлого. И рядом с ними еще угрюмее смотрят мужские лица с длинными
бородами и взъерошенными кудрями, старые и молодые, с тем же упорным
взглядом исподлобья: стрельцы в железных оковах, бояре, странники,
солдаты.
Зловещими силуэтами выделяются их костистые профили, сутулые спины.
От них веет былинной удалью и сумраком монастырской кельи, простором
волжских степей и зарослями доисторического леса. В каждом чувствуется
личность, познавшая свое право на жизнь и смерть, но в них есть и общее,
одинаково присущее всем... Как женщины-царевны Сурикова, бледные
героини в кокошниках и узорных душегрейках, так и эти угрюмые герои в
казацких шапках и петровских киверах - образы-символы народной души.
Художник понял в этой "душе племени" демоническую основу: трагизм острых
контрастов, смесь варварства, буйной "татарщины" с экстазом моральных
"надрывов" и религиозного отречения, - довизантийской эпической силы с
робостью церковно-бытового смирения, смесь жестокости, юродства,
разгула, подвижничества, душевной муки, любви.
Мне кажется, что, называя Сурикова мистиком и символистом, мы
подразумеваем именно это... Суриков не столько бытовой художник, сколько
психолог, заглянувший "по ту сторону" обычной психологии и увидевший
мистические бездны там, где прежде видели только "быт вот такое сочинение ойтоесть описание картины\