У Косовых дом разодет, как невеста. На веревках вокруг дома развешаны
яркие шелковые платья, задорно переливающиеся на солнце, всевозможные
шали, полушалки, платки, ситцевые и шерстяные отрезы, одежда верхняя,
обувь, меховые шапки.
По-старинному сказать - это сушка нарядов, от моли, от мышей, но
в то же время это и смотр благосостояния семьи, приданого дочерей. И
надо ли говорить, что Дарья Леонтьевна, хозяйка всего этого великолепия,
сияет с головы до ног! Это ведь она все нажила, своими рученьками
нажила - двенадцати лет от родителей осталась.
Я от души радуюсь вместе с Дарьей Леонтьевной и с удовольствием
обхожу весь этот пестрый, пахучий парад и вдруг на видном месте, возле
самого крыльца, замечаю два старых, растоптанных, без подошв черных
валенка.
– А эти молодцы как сюда попали?
Дарья Леонтьевна молодо смеется.
– А от этих молодцов я жить пошла.
– Жить?
– Жить. Мне эти валенки в лесу дали. Первая премия в жизни. И вот жалко, никак не могу выбросить.
Дарью Леонтьевну прошибает слезой.
– Ох, как вспомнишь все свои стежки-дорожки, дак не знаешь, как и
на сегодняшнюю дорогу вышла. Мне четырнадцать лет было, когда меня на
лесозаготовки выписали. И вот раз прихожу в барак из лесу. «Новый год,
говорят, Дарка, завтра у людей». Эх, думаю, и мне надо Новый год
отметить. А как? Чем? У нас тогда, в войну, не то что хлеба, картошки-то
досыта не было. А давай, думаю, у меня хоть валенки сухие в новом году
будут. Положила в печь, легла на нары. Думаю, полежу немножко, выну. А
проснулась утром - в бочку железную бригадир коло-тит. Я вскочила, к
печи-то подбегаю, заслонку открываю, а у меня от валенок-то одни
голяшки. Сгорели. Жарко, вишь, топили печь. Стены-то в бараках худыe - к
утру все выдует, куржак в углах-то, зайцы белые. Я вся в слезах к
начальнику лесопункта. Босиком. По снегу, как сейчас помню, - конторка
напротив барака стояла. «Так и так, говорю, Василий Егорович, у меня
валенки сгорели, что мне делать?» - «А что хошь делай, а чтобы к утру
завтра была на работе. А то под суд отдам. Пошла домой - восемь верст до
дому. Из шубы маминой два лоскута вырезала, ноги обернула да так и иду
зимой по лесу. Пришла домой, а что возьмешь дома? Катя, сестренка
младшая, в детдоме, изба не топлена, на улице теплее. Вот я села на
крыльцо, плачу. Идет старичок, Евграф Иванович, конюхом робил. «Чего,
девка, ревешь?» - "Валенки сожгла. Начальник сутки дал, а где я их
возьму". - «Ничего, гово-рит, не плачь. Пойдем ко мне на конюшню,
что-нибудь придумаем». Вот пришли на конюшню, тепло у дедушки, да я
только села на пол к печке, прижалась, как к родной мамушке, и уснула.
До самого вечера спала. А вечером меня дедушко Евграф будит: «Вставай,
говорит. Ладно, нет, я чего скорестил». Я гляжу и глазам не верю: бурки
теплые, эдаки шони из войлока от хомутов старых сшил. Я надела бурки да
до самого барака без передышки бежала. В лесу темно, разве звездочка
какая в небе мигнет, а я бежу да песни от радости пою. Успела. Не
отдадут под суд. А через полгода, уж весна была, приезжает к нам сам.
Секретарь райкома. «Говорите, кто у вас ударник».- "Дарка, говорят. Всех
моложе девка, а хорошо работает». - «Чего хочешь? - говорит, это
секретарь-то. - Чем тебя наградить-премировать за ударную работу на
трудовом фронте?» - «А дайте, говорю, мне валенки».- "Будут тебе
валенки. Самолучшие». И вот осенью-то мне валенки черные привез. Опять
сам. Верный человек был. Раз уж что сказал - сделает. Я долго их носила.
Бережливо. Первые-то пять только как выходные, а потом уж и каждый
день, какие у меня эти валенки. ЭТО ПОЛНОЕ СОДЕРЖАНИЕ!