ПОМОГИТЕ ПОЖАЛУЙСТА НАПИСАТЬ ИЗЛОЖЕНИЕ!!!
Полчаса
спустя Николай Петрович отправился в сад, в свою любимую беседку. На него нашли
грустные думы. Впервые он ясно сознал свое разъединение с сыном; он
предчувствовал, что с каждым днем оно будет становиться все больше и больше.
Стало быть, напрасно он, бывало, зимою в Петербурге по целым дням просиживал
над новейшими сочинениями; напрасно прислушивался к разговорам молодых людей;
напрасно радовался, когда ему удавалось вставить и свое слово в их кипучие
речи. «Брат говорит, что мы правы, — думал он, — и, отложив всякое самолюбие в
сторону, мне самому кажется, что они дальше от истины, нежели мы, а в то же
время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то
преимущество над нами… Молодость? Нет: не одна только молодость. Не в том ли состоит
это преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?»
Николай
Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.
«Но
отвергать поэзию? — подумал он опять, — не сочувствовать художеству,
природе?..»
И
он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе.
Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую в полверсте
от сада: тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля. Мужичок ехал
рысцой на белой лошадке по темной узкой дорожке вдоль самой рощи; он весь был
ясно виден, весь, до заплаты на плече, даром, что ехал в тени;
приятно-отчетливо мелькали ноги лошадки. Солнечные лучи со своей стороны
забирались в рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали стволы осин таким теплым
светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их почти синела, и
над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей. Ласточки
летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые пчелы лениво и сонливо жужжали в
цветах сирени; мошки толклись столбом над одинокою, далеко протянутою веткою.
«Как хорошо, Боже мой!» — подумал Николай Петрович, и любимые стихи пришли, было,
ему на уста; он вспомнил Аркадия, Stoff
und Kraft — и
умолк, но продолжал сидеть, продолжал предаваться горестной и отрадной игре
одиноких дум. Он любил помечтать; деревенская жизнь развила в нем эту
способность. Давно ли он так же мечтал, поджидая сына на постоялом дворике, а с
тех пор уже произошла перемена, уже определились, тогда еще неясные, отношения…
и как! Представилась ему опять покойница жена, но не такою, какою он ее знал в
течение многих лет, не домовитою, доброю хозяйкою, а молодою девушкой с тонким
станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой.
Вспомнил он, как он увидал ее в первый раз. Он был тогда еще студентом. Он
встретил ее на лестнице квартиры, в которой он жил, и, нечаянно толкнув ее,
обернулся, хотел извиниться и только мог пробормотать: «Pardon, monsieur»[1], —
а она наклонила голову, усмехнулась и вдруг как будто испугалась и побежала, а
на повороте лестницы быстро взглянула на него, приняла серьезный вид и
покраснела. А потом первые робкие посещения, полуслова, полуулыбки, и
недоумение, и грусть, и порывы, и, наконец, эта задыхающаяся радость.… Куда это
все умчалось? Она стала его женой, он был счастлив, как немногие на земле… «Но,
— думал он, — те сладостные, первые мгновенья, отчего бы не жить им вечною,
неумирающею жизнью?»