"Давно я не переживал ничего подобного. В чистеньком концертном зале, полном аромата смолистого, свежего дерева, было сначала очень скучно. Публики было мало, и публика была вся плохая. На эстраде – высокий человек с черной бородой и в скверном сюртуке стоит, неуклюже облокотясь о что-то, вроде кафедры, и тусклым языком, ломаными, угловатыми фразами, скучно, длинно, бесцветно рассказывает о том, кто такая Ирина Андреевна Федосова. Это учитель Олонецкой гимназии Виноградов, человек, который знакомит Русь с ее неграмотной, но истинной поэтессой.Орина, – усердно надавливает он на “о”, – с четырнадцати лет начала вопить. Она хрома потому, что, будучи восьми лет, упала с лошади и сломала себе ногу. Ей девяносто восемь лет от роду. На родине ее известность широка и почетна – все ее знают, и каждый зажиточный человек приглашает ее к себе "повопить" на похоронах, на свадьбах, а иногда и просто так, на вечеру... на именинах, примерно. С ее слов записано более 30 000 стихов, а у Гомера в “Илиаде” только 27 815!..Кажется, он кончил. Публика не слушала его.– Орина Андреевна! – кричит он. Где-то сбоку открывается дверь, и с эстрады публике в пояс кланяется старушка низенького роста, кривобокая, вся седая, повязанная белым ситцевым платком, в красной ситцевой кофте, в коричневой юбке, на ногах тяжелые грубые башмаки. Лицо – все в морщинах, коричневое... Но глаза – удивительные! Серые, ясные, живые – они так и блещут умом, усмешкой и тем еще, чего не встретишь в глазах дюжинных людей и чего не определишь словом.– Ну вот, бабушка, как ты, петь будешь или рассказывать? – спрашивает Виноградов.– Как хочешь! Как угодно обществу! – отвечает старуха-поэтесса и вся сияет почему-то.– Расскажи-ка про Добрыню, а то петь больно долго... Учитель чувствует себя совсем как дома: плюет на эстраду, опускается в кресло, рядом со старухой, и, широко улыбаясь, смотрит на публику.Вы послушайте-тко, люди добрые,Да былину мою – правду-истину!.. – раздается задушевный речитатив, полный глубокого сознания важности этой правды-истины и необходимости поведать ее людям. Голос у Федосовой еще очень ясный, но у нее нет зубов, и она шепелявит. Но этот возглас так оригинален, так не похож на все кафе-кабацкое, пошлое и утомительно однообразное в своем разнообразии – на все то, что из года в год и изо дня в день слушает эта пестробрючная и яркоюбочная публика, что ее как-то подавляет этот задушевный голос неграмотной старухи. Шепот прекращается. Все смотрят на маленькую старушку, а она, утопая в креслах, наклонилась вперед к публике и, блестя глазами, седая, старчески красивая и благородная и еще более облагороженная вдохновением, то повышает, то понижает голос и плавно жестикулирует сухими, коричневыми маленькими руками. Уж ты гой еси, родна матушка! – тоскливо молит Добрыня, – Надоело мне пить да бражничать! Отпусти меня во чисто поле Попытать мою силу крепкую Да поискать себе доли-счастия!По зале носится веяние древности. Растет голос старухи и понижается, а на подвижном лице, в серых ясных глазах то тоска Добрыни, то мольба его матери, не желающей отпустить сына во чисто поле. И, как будто позабыв на время о “королевах бриллиантов”, о всемирно известных исполнительницах классических поз, имевших всюду громадный успех, – публика разражается громом аплодисментов в честь полумертвого человека, воскрешающего последней своей энергией нашу умершую старую поэзию.– Теперь “вопль вдовы по муже”... – говорит Виноградов. Публика молчит. Откашлявшись, Федосова откидывается в глубь кресла и, полузакрыв глаза, высоко поднимает голову.Лю-убимый ты мой му-уженька-а-а...Сила страшной, рвущей сердце тоски – в этом вопле. Нота за нотой выливается из груди поэтессы. В зале тихо... Смерть, кладбище, тоска...– Я не могу этого слышать... не могу... – шепчет сзади меня дама в желтой шляпе и, когда я оборачиваюсь взглянуть на нее, прячет в раздушенный платок взволнованное бледное лицо...Потом вопила девушка, выдаваемая замуж. Федосова вдохновляется, увлекается своей песнью, вся поглощена ею, вздрагивает, подчеркивает слова жестами, мимикой.