Мирская
молва —
Морская
волна.
Пословица.
А. С. Пушкин . Капитанская
дочка
ГЛАВА XIV
СУД
Я был уверен, что
виною всему было
самовольное мое отсутствие
из Оренбурга. Я легко мог
оправдаться: наездничество
не только никогда не было
запрещено, во еще всеми
силами было ободряемо. Я
мог быть обвинен в
излишней запальчивости, а
не в ослушании. Но
приятельские сношения мои
с Пугачевым могли быть
доказаны множеством
свидетелей и должны были
казаться по крайней мере
весьма подозрительными.
Во всю дорогу размышлял я
о допросах, меня
ожидающих, обдумывал
свои ответы и решился
перед судом объявить сущую
правду, полагая сей способ
оправдания самым простым,
а вместе и самым
надежным.
Я приехал в Казань,
опустошенную и погорелую.
По улицам, наместо домов,
лежали груды углей и
торчали закоптелые стены
без крыш и окон. Таков был
след, оставленный
Пугачевым! Меня привезли
в крепость, уцелевшую
посереди сгоревшего города.
Гусары сдали меня
караульному офицеру. Он
велел кликнуть кузнеца.
Надели мне на ноги цепь и
заковали ее наглухо. Потом
отвели меня в тюрьму и
оставили одного в тесной и
темной конурке, с одними
голыми стенами и с
окошечком, загороженным
железною решеткою.
Таковое начало не
предвещало мне ничего
доброго. Однако ж я не
терял ни бодрости, ни
надежды. Я прибегнул к
утешению всех скорбящих и,
впервые вкусив сладость
молитвы, излиянной из
чистого, но растерзанного
сердца, спокойно заснул, не
заботясь о том, что со мною
будет.
На другой день
тюремный сторож меня
разбудил с объявлением, что
меня требуют в комиссию.
Два солдата повели меня
через двор в комендантский
дом, остановились в
передней и впустили одного
во внутренние комнаты.
Я вошел в залу
довольно обширную. За
столом, покрытым
бумагами, сидели два
человека: пожилой генерал,
виду строгого и холодного, и
молодой гвардейский
капитан, лет двадцати
осьми, очень приятной
наружности, ловкий и
свободный в обращении. У
окошка за особым столом
сидел секретарь с пером за
ухом, наклонясь над
бумагою, готовый
записывать мои показания.
Начался допрос. Меня
спросили о моем имени и
звании. Генерал
осведомился, не сын ли я
Андрея Петровича Гринева?
И на ответ мой возразил
сурово: «Жаль, что такой
почтенный человек имеет
такого недостойного сына!»
Я спокойно отвечал, что
каковы бы ни были
обвинения, тяготеющие на
мне, я надеюсь их рассеять
чистосердечным
объяснением истины.
Уверенность моя ему не
понравилась. «Ты, брат,
востер, — сказал он мне
нахмурясь, — но видали мы
и не таких!»
Тогда молодой человек
спросил меня: по какому
случаю и в какое время
вошел я в службу к Пугачеву
и по каким поручениям был
я им употреблен?
Я отвечал с
негодованием, что я, как
офицер и дворянин, ни в
какую службу к Пугачеву
вступать и никаких
поручений от него принять
не мог.
— Каким же образом,
— возразил мой допросчик,
— дворянин и офицер один
пощажен самозванцем,
между тем как все его
товарищи злодейски
умерщвлены? Каким
образом этот самый офицер
и дворянин дружески пирует
с бунтовщиками, принимает
от главного злодея подарки,
шубу, лошадь и полтину
денег? Отчего произошла
такая странная дружба и на
чем она основана, если не
на измене или по крайней
мере на гнусном и
преступном малодушии?
Я был глубоко
оскорблен словами
гвардейского офицера и с
жаром начал свое
оправдание. Я рассказал, как
началось мое знакомство с
Пугачевым в степи, во время
бурана; как при взятии
Белогорской крепости он
меня узнал и пощадил. Я
сказал, что тулуп и лошадь,
правда, не посовестился я
принять от самозванца; но
что Белогорскую крепость
защищал я противу злодея
до последней крайности.
Наконец я сослался и на
моего генерала, который мог
засвидетельствовать мое
усердие во время
бедственной оренбургской
осады.
Строгий старик взял со
стола открытое письмо и
стал читать его вслух:
— «На запрос вашего
превосходительства
касательно прапорщика
Гринева, якобы
замешанного в нынешнем
смятении и вошедшего в
сношения с злодеем,
службою недозволенные и
долгу присяги противные,
объяснить имею честь:
оный прапорщик Гринев
находился на службе в
Оренбурге от начала
октября прошлого 1773 года
до 24 февраля нынешнего
года, в которое число он из
города отлучился и с той
поры уже в команду мою не
являлся. А слышно от
перебежчиков, что он был у
Пугачева в слободе и с ним
вместе ездил в Белогорскую
крепость, в коей прежде
находился он на службе; что
касается до его поведения,
то я могу...» Тут он прервал
свое чтение и сказал мне
сурово: «Что ты теперь
скажешь себе в
оправдание?»