В неизданном предисловии к «Войне и миру» Л. Н. Толстой говорил о том, что русские не умеют писать романов в том смысле, в каком этот род сочинений понимается в Западной Европе, «Что такое Война и Мир? — спрашивал он себя и читателя. — Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. Война и Мир есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось».
Пренебрежение к «условным формам прозаического художественного произведения» Толстой считал характерной особенностью нашей литературы, которая «…со времени Пушкина не только представляет много примеров такого отступления от европейской формы, но не дает даже ни одного примера противного. Начиная от Мертвых Душ Гоголя и до Мертвого Дома Достоевского, в новом периоде русской литературы нет ни одного художественного прозаического произведения, немного выходящего из посредственности, которое бы вполне укладывалось в форму романа, поэмы или повести»’.
Применительно к своему творчеству Толстой объяснял это тем, что он не может поставить вымышленным лицам, героям своих произведений, какие-либо «частные» границы и пределы. Такие границы отсутствуют потому, что необычны индивидуальности толстовских героев. Ведь, скажем, Пьер Безухов и Андрей Болконский не только не обособляются от «жизни миром», но, напротив, тянутся к слиянию с ней. «Подлинным откровением толстовского гения,— пишет но этому поводу литературовед Л. Я. Гинзбург,— явились изображения некоторых общих психических состояний, перерастающих единичные сознания и связующих их в единство совместно переживаемой жизни»2.
Допуская некоторую условность аналогии, заметим, что «в единстве совместно переживаемой жизни» сближались друг с другом и русские писатели. Тургенев, Некрасов, Достоевский, Толстой при всем различии их творческих индивидуальностей изображали судьбу отдельной личности не обособленно, а в органической взаимосвязи с судьбами народа и человечества. Героический эпос оставался, в известном смысле, идеалом искусства, к которому они стремились .
Исторические истоки русского эпоса очевидны. В эпоху 1840—1860-х гг. страна вступила в полосу глубокого и затяжного национального кризиса, который обострила и ускорила Крымская война, обнаружившая «гнилость и бессилие крепостной России» ‘. Крестьянский вопрос весь XIX век оставался у нас вопросом всеобщим: от его разрешения зависела жизнь нации, национальная судьба. Мысль народная в нашем искусстве не могла обособиться, не могла превратиться в тему специальную, частную, стоящую в ряду других, равных с нею тем. В лучших достижениях русской классики она приобрела значение универсальное, легла в основу целостного образа живой, неофициальной России.
Однако национальный кризис дал русскому художественному сознанию не толь со ощущение демократического единства русской жизни, но и острое сознание драматических сторон его. Общественная атмосфера эпохи оставалась тревожной и шаткой: «В несколько десятилетий совершались превращения, занявшие в некоторых странах Европы целые века» . И хотя к эпосу с разных сторон выходили все русские писатели, эпические начала не всегда обретали полнокровную жизнь в их творчестве, сохраняясь иногда лишь как норма, как «держащийся в уме» автора идеал.
На этой почве и возник в русской литературе самобытный жанр очеркового цикла, чутко улавливающий или возникновение, или распад эпической ситуации. Ни один из наших писателей-классиков не обошел его в своем творчестве: ни Толстой с его «Севастопольскими рассказами», ни Салтыков-Щедрин с «Губернскими одежами», ни Достоевский с «Записками из Мертвого дома».