Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и всё порывались целовать у меня руки — старый обычай, /оставшийся от польского крепостничества./
Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки — хотя это сначала казалось мне неприятным — я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, /жившего за пятнадцать верст/, /находившегося при нем «пана органиста»/, местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.
Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, /привитая веками рабства и насилия/.
Обернувшись, я увидел Ярмолу,/ подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях/.
Ярмола, /знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса/, чуть ли не каждое дерево,/ умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте/, /различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц,/ — этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма».
Вдруг далеко, в самой чаще, раздался лай Рябчика — характерный лай собаки,/ идущей за зверем/: тоненький, заливчатый и нервный, почти переходящий в визг.
/Охваченный охотничьим волнением/, я побежал, держа ружье наперевес, сквозь густой кустарник, ломая ветви и не обращая внимания на их жестокие удары.